|
| Имя: Графиня Джина Империал Магнус Возраст: 2000 лет Раса: Демон (7) Профессия: Ментальный маг (14) Религия: Хаос (послушник) Гражданство: Центральные земли Лист персонажа
|
Сообщение №: 7621
Зарегистрирован: 01.07.05
Откуда: Россия, Таганрог
Рейтинг:
46
Награды:
|
|
Отправлено: 17.07.18 12:46. Заголовок: Таннарий Таурл'иэ, или Иоганн Мортейг
Догмы и принципы рода Таурл'иэ: Никого не жалеть. Каждый сам за себя. Никому не доверять. Предавший один раз - предаст и второй. Никого не впускать в свою душу. Не показывать своей боли. Никогда ни у кого не просить помощи. Стоять на своём до конца. Умереть красиво. Иногда мне хочется думать о том, что однажды я проснусь - и всё то, что я вижу вокруг себя, вся грязь и кровь смоется с моих рук, всё исчезнет, подёрнется мелкой рябью и окажется сумасшедшим сном, игрой подсознания, основанной на мести моего организма за недосыпание из-за постоянной работы в лаборатории. Но нет. Я не смогу проснуться лишь потому, что это всё не сон. Я встаю с мыслью о том, что пробуждение моё зря - теперь спасать и трудиться больше не ради кого, что то, что я делал всю свою жизнь, теперь не имеет смысла. Да, те, кого я люблю, где-то рядом, но я чувствую, что они так далеки от меня, что никогда мне не переплыть океанов отстранённости и морей недоверия, навеки увязнув в зыбучих песках непонимания. Моя жизнь - фантасмагория, игра тени и света в пасмурный полдень, и я могу только наблюдать, как песок из разбившихся песочных часов перетекает сквозь пальцы. Если бы смерть, бряцая своим грозным оружием, спросила - за кем ей прийти - я бы отдал ей себя. Я бы отдал ей себя, только лишь бы она не забирала тех, кто оказался не в том месте и не в то время. Навершием копья Судьбы стала жизнь, цветущая буйным цветом в мире Теней, и это копьё ударило прямо в сердце мира, обрывая его стук. Не было ни одной семьи, которую бы не затронула ни трагедия эгоистичной власти Разрушения, ни великий Пожар, который спалил дотла всё то, чем мы жили. А я чувствовал стон земли и пепла, в который превратились почти все живые существа, которые раньше спали, ели, смеялись и любили... Порой мне казалось, что я остался жив в насмешку - видимо, мирозданию было мало, того что я пережил, ему нужно было выжать меня досуха. Но для меня время страданий и самобичевания прошло. Я отказался от этого - потому что несмотря на мои чувства и ощущения, я выжил. Я выжил, хотя по сути и не должен был. Видимо, Боги моими руками сделали ещё не всё, на что бы я был способен - и моя миссия в мире Теней ещё не окончена. А раз она не окончена - я должен найти дорогу в этой тьме лишь потому, что никто не найдёт её за меня. *** -Таннарий. Отец. Отец для меня всегда был примером. Мудрый и рассудительный, отец был олицетворением той мощи, которому я поклонялся - обильно брызжущему водопаду истинной силы и гордости, вместе с тем излучающему спокойствие и надёжность. Перед каждым жизненным испытанием мой отец стоял как скала - незыблемо и стойко он защищал нас от всего, что встречалось на пути, бросался в пекло и всегда выходил победителем. Моя мать никогда и ничего не боялась рядом с ним, она стояла рядом и пела ему тихие песни о счастье, пока он своими сильными и мозолистыми руками мастерил ладью счастья нашей семьи. Я был желанным ребёнком. Говорят, что в честь моего рождения отец посадил лес недалеко от наших владений — целый лес! Отец говорил, что лес олицетворял каждого из наших предков Таурл'иэ — он посчитал их количество, в том числе и самых младших и незначительных линий, и посадил деревьев по количеству пращуров. Посередине того леса он посадил дуб, который назвал моим именем. Магией он ускорил рост молодого деревца, защитил его от влияния погоды и вредителей, а потом принёс в мою комнату один листик — и наказал мне хранить его. Как потом я понял, он связал природную магию дерева с моей защитой, и дуб стал оттягивать на себя негатив, который был направлен на меня. Ещё родители говорили мне, что у меня два имени. Иоганном меня назвала мама - в этом имени она видела строгость, но в то же время проницательную чуткость и способность действовать самостоятельно в любой даже самой сложной и запутанной ситуации. Отец же дал мне имя Таннарий - на наречии той местности, где он родился и провёл своё детство, это имя означало "невозмутимый", "спокойный". Мама смеялась и говорила ему, что со вторым именем он ошибся - я был непоседливым и шумным ребёнком, который любил смех, улыбки, развлечения и активные игры. В ответ отец лишь качал головой и загадочно пояснял, что однажды наступит то время, когда мне пригодится моё имя. И называл он меня исключительно этим именем - странным для наших краёв, нетипичным, чужеродным. Я не любил это имя, предпочитая использовать первое, мамино, но не противился отцовской воле - откликался на оба. Мы не верили, когда старший брат моего отца, Гретхангарен Таурл'иэ, отказался от семейной чести, растоптав её под копытами своего вороного жеребца. Отец всё повторял, что дядюшка даже со своим буйным и ненавистным нравом, будучи комендантом Цветущего города, не мог открыть врата крепости перед разрушителями, что это не он дал отмашку для того, чтобы в кровавой резне погиб верховный лорд Залива. Все любили этого лорда - смешливого, немного кривляющегося, но бесконечно доброго, открытого и заботящегося о своём народе правителя. Когда его экипаж прибывал к границам мелких феодалов Залива, они отдавали приказ рассыпать на пути следования лорда монеты и цветы. Могли ли мы все сопротивляться очаровательной улыбке и добродушному нраву нашего лорда, разве могли мы не любить Аллатана Грамда? На представленные доказательства о причастности дяди Гретта отец закрылся в своём кабинете. Я слышал, как он рыдает - прислонив ухо к толстой дубовой двери, я вздрагивал каждый раз, когда слышал его всхлип. Отец плакал не только от подлости неожиданного предательства, но и из-за того, что солнце наших краёв в лице Аллатана закатилось. Разве можно было сдержать слёзы, узнав, что разрушители расправились со всеми жителями дворца - вплоть до детей, чей возраст не превышал и месяца? Когда он вышел из кабинета, я сделал вид, что просто проходил мимо. Но он раскусил меня. Он поймал меня за плечо и присел на корточки передо мной. Я дёрнулся, увидев его красные глаза и распухший от слёз нос, но он крепко держал меня. Посмотрев мне в глаза непрерывно в течение нескольких минут, отец обнял меня. -Таннарий. Гретт предал не только себя и наше государство, но и нашу семью, - он шмыгнул носом. Мне стало не по себе, ибо я в первый (и последний) раз видел, как мой отец плачет. - За нами придут. Однажды за нами придут. Ты должен быть готов, а я сделаю всё, чтобы ты был готов. Он ещё раз крепко обнял меня, встал, развернулся и ушёл. А я стоял и смотрел перед собой в одну точку, отключаясь от реальности - я прекрасно понял, что отец имел в виду. Отец начал тренировать меня. Мне не особо нравилась боевая магия, но я знал и умел намного больше, чем мои одногодки. Он учил меня не только создавать заклинания и творить сложнейшие чары, но и владеть различным оружием, разбираться в природе, находить общий язык с животными. Больше всего мне нравились занятия по алхимии — у меня обнаружился талант к анализу и систематизации разрозненных знаний, которые представляли собой редкие алхимические книги и записи маститых учёных. Вообще, несмотря на своё древнее происхождение, алхимия в Мире Теней популярностью не пользовалась, и в будущем я воспользовался этим — став первым в области, я делал то, чего не делал никто до меня. Отец гордился мной, он помогал мне и занимался моим обучением с утра до самого вечера. Мы вместе готовились к поступлению в один из самых старейших магических университетов в Центральноземелье, пока... Пока однажды они пришли. Дядя Гретт не жалел никого — он отдавал приказы, и его цепные разрушительские псы косили всех — прислугу, домашних животных, они палили огнём во все стороны. Горели все пойстройки на территории поместья, горели люди, запах палёной плоти распространялся на километры вокруг. Пока мать ставила щиты, отец вступил в схватку со своим братом, но чувствуя, что проигрывает, он выиграл время для меня и отвлёк внимание дяди Гретта. ...Когда я познал всю горечь мира, окружённый стоящим в воздухе отчаянием, дымом и пеплом, я молил о том, чтобы прекратить эти муки, я молил о том, чтобы закрыть глаза и потеряться, стать песчинкой на пляже, каплей воды в океане, снежинкой в стене изо льда, не существовать, не думать, не чувствовать. Хаос, которому я посвятил свою духовную жизнь, не слышал меня и оказался глух к вознесённым молитвам. Резко и отчётливо, в одночасье, я понял весь смысл мира. Невыносимо было смотреть, как горит отчий дом, как разрушители окружают телепортационные границы поместья, снимают древние заклинания, защищающие мой дом, и устраивают зачистку. Но молящие меня о моём спасении глаза отца, кинувшего мне напоследок портал, гневные крики матери о подлости нашего дядюшки, связавшегося с Разрушением и предавшего нас, дали мне силы для мести. Я решил жить - дабы отомстить. Отомстить за пепел - всё, что осталось от моей сытой и счастливой жизни рядом с теми, кого я любил. Потом, конечно, были те, кто пытался понять мою боль - но как я мог передать словами то, что чувствовал, то, чем терзался в оглушительной тишине, падающей на меня стеной кислотного ливня? Такую боль можно только почувствовать, и я бы не пожелал никому вкушать то, чем меня накормила жизнь. Меня пытались успокаивать, говорить о том, что, видимо, время пришло, что так распорядились великие Писчие, что чему быть, того не миновать... только вот если разум может понять что угодно, можно обмануть себя и убедить, что же сделаешь с сердцем, которое сжимается каждый раз от воспоминаний, впивающихся в него сотнями мелких осколков? И тогда я вырвал громко заходящееся стуком сердце и бросил его в океан безбрежной печали, навсегда надев чёрные одеяния в знак скорби и залив зияющую в груди дыру раскалённым серебристым - как волосы моей матери - оловом - дабы ни одна боль в мире больше не смогла сломить меня, дабы ни один удар не пробил мою прозрачную как стекло и твёрдую как металл защиту. Теперь лишь оставаясь наедине с собой, я лил горькие слёзы одиночества по своей семье, кусая губы и раздирая руки до крови от отчаянного желания снова поговорить и спросить совета у тех, кого никогда больше не будет рядом со мной. Внешне же я изменился и заставил прекратить себя чувствовать - став выжженной пустыней. Никто бы и не догадался, каких усилий мне это стоит, как я снова и снова заставляю себя жить, смеяться, учиться, осваивать что-то новое и делать то, что должен был, что завещал мне отец — заниматься алхимией, которая выходила у меня особенно легко. Оставшись наедине с собой, я заставил себя вырасти. Я сам выковал себя из монолитного куска мрамора, став искусным скульптором, который умело орудует стекой и зубилом, создавая шедевры. Я взрастил себя - подобно магии, которая ускоряет рост растений, в моих руках появился ресурс для того, чтобы тянуться вверх и стать тем, кем я стал. Но шедевром я не был... Шёл по жизни как умел и действовал так, как одобрил бы отец (по крайней мере я так думал) - стараясь всегда взвешенно и мудро принимать решения, которые давались мне очень и очень нелегко. Тем временем пепел всё кружил и кружил в воздухе, и я ловил его руками, опалённый жаром огня от большого пожарища, устроенного незадолго до моего двадцатилетия, униженный и потерянный. Только вот мой пепел молчал - а для меня не было более сладостного звука, чем звук его голоса - если бы боги, которым я молился, сжалились надо мной, а он заговорил. Спустя много лес я набрался смелости и посетил тот лес, который отец посадил в мою честь. Он весь сгорел, весь — кроме дуба, окутанного магией. Моего дуба. *** -Ио. Аэрин. Аэрин для меня всегда была олицетворением самой желанной мечты... и не самым, но достаточно горьким разочарованием, моим персональным адом. В конце концов, боль, которую приносила мне Аэрин Тарвинн, выплеснулась через край сосуда моей души - да так и осталась в извне. Я заставил себя относиться равнодушно и невозмутимо к её отлучкам, постоянным уходам и возвращениям. Да, я продолжал её любить - полностью чувствовать я не перестал - но теперь моя любовь ушла глубоко внутрь, даже ещё глубже, чем находилась оловянная пломба в груди. Как можно было обижаться или чего-то требовать от того, кто сознательно отказывался от тебя? Аэрин прекрасно знала, на что шла, мы неоднократно разговаривали о том, что я чувствую и как отношусь к тому, что мифический долг перед государством оказался выше, чем семья. Но что мог сделать простой алхимик против великолепного короля? Я знал о характере и роде их отношений. Сначала бесился, ревновал, ненавидел, но потом понял, что не смогу ничего изменить. Уж слишком я проигрывал на фоне блистательного Эрлана, которому стоило только поманить Аэрин - и она бросала всё на свете, помчавшись на всех парах служить своему настоящему господину. Затолкав обиду поглубже, я успокаивал себя тем, что у меня были дети от неё - а чего я ещё мог желать? Это была не та женщина, которая хранила бы верность и благоразумие. Я так же сам знал, на что шёл. Только становилось ли мне от этого лучше? Я стал нервным и дёрганным, постоянно глотая успокаивающие зелья. Я дёргался, когда чувствовал, как она пересекает границу моего поместья, не хотел её видеть, просил не приходить больше. Одно время я даже пытался её уязвить - чтобы понять, что же она чувствует, говорил, что ненавижу её, что она элитная шлюха, потаскуха и сука на побегушках у заносчивых демонических задниц. Но вместо того, чтобы оскорбиться и в ответ обозвать меня лабораторной крысой, задротом и сухарём, она курила и соглашалась. Пепел с длинной изящной сигареты падал на ковёр, и в кончике сигареты я видел то самое пепелище, в котором я сгорел заживо, пытаясь любить эту женщину. Иногда я чувствовал, что для неё я не более, чем желанный трофей, вишенка на приторно-сладком торте, десерт. Она больше любила мясо, чем сладости для жеманных красавиц, но не брезговала и ими. А я был достаточно сладким. *** -Nam'e. Аэдор. Аэдор для меня всегда был олицетворением надёжд и их крахом, любимой проблемой, которую я пытался решить - и перед которой каждый раз пасовал, опуская руки. Аэдор стал моей смертью при жизни; он был моим первенцем. Когда я впервые взял его на руки, я даже и не мог подумать, что этот ребёнок изменит мою жизнь до неузнаваемости. Я баюкал сына и чувствовал, как по моим жилам растекается живительная сила, благодаря которой я могу покорять города, разрушать горы и осушать моря - неописуемое чувство восторга и мощи, которую я постепенно обретал с его рождением. Я целовал сына, целовал Аэрин, смеялся, кружил её, носил на руках и чувствовал, что я продолжаю дело своего отца - большое, почётное дело - воспитание наследника. Мальчик, тем более первенец, для мужчины - это гордость, честь, достоинство, его надежда и спасение в чёрном и подлом мире, то, что придаёт смысла жизни и желанию творить. Вместе с этим надеялся, что ребёнок, кроме всего прочего, сможет приструнить своенравную Аэрин и оставит её рядом со мной. Что, потеряв семью, я смогу создать новую - теперь уже свою - и отсчастливить любимую женщину и себя теплом, на которое после всего пережитого я ещё был способен. Если не жить ради этого - ради чего тогда вообще жить? Вместе с сонмом ощущений, которые согревали меня в ненастье, с каждым днём взросления Аэдора я понял, что из лука судьбы была выпущена огненная стрела. Опрометчиво было полагать, что ребенок, который обладает почти точной копией моего характера, будет меня слушать. Весь Каррогат был наслышан о фамильном упрямстве Таурл'иэ, однако он не был наслышан о гордости и своенравии Мортейгов. Любой промах, любая боль, которую испытывал мой сын, я ощущал как свою собственную. Я боялся. Ребёнок рос несносным и нетерпеливым. Я учил его быть сдержаннее и справляться со своим гневом. Каждая царапина и ссадина на его коленках, руках или лбу, каждое его падение, каждое неверное решение, каждый невыученный урок и каждая плохая оценка за невнимательность были моим кошмаром - я боялся, что он выберет неверный путь и станет похож на Аэрин. С каждой минутой это ощущение росло - потому что каждый мой кошмар воплощался в жизнь, мой сын был не только моей копией, он стал подобием Аэрин Тарвинн. Она подливала масла в огонь - у Аэрин были проблемы с самоконтролем. Мой мальчик копировал её поведение. Но он не мог воспроизводить её главную черту - она быстро отходила от приступов гнева. У Аэдора это не получалось совсем, и мне приходилось овязывать его сначала путами для того, чтобы он прекратил драться или бросаться проклятиями, а потом применять успокаивающие и лечебные заклинания - чтобы привести его в чувства. Много внимания я уделял его интеллекту, магической силе, обучению, этикету и воспитанию, но никак не его чувствам. Но время шло, а пропасть между мной и моим первенцем становилась шире и глубже. Поэтому мой сын вырвал душу, которую я берёг, сначала из себя, а затем и из меня, нанизал на конец этой стрелы - и погас, поникло его гордое пламя Таурл'иэ, растворившись в алчности и мелочности. Он отказался от имени, которое я ему дал, и стал чистым Тарвинном - действующим по приказу и чувствующим, что такое воинская честь, но втайне попирающий своё достоинство позорным альянсом с Разрушением. Он разменял величие моей семьи на позорное служение на коленях, и я понял, что теряю его. Раз за разом я смотрел в голубые глаза Аэдора - и видел там только равнодушие. Равнодушие и ненависть к тому, что я воспитывал в нём. Был ли это бунт против моей фигуры, был ли это протест против детства без матери, которая возвращалась когда ей вздумается - я не знал. Да и не хотел знать. Аэдор оставил настолько глубокие шрамы на моём сердце, что вовек мне их ни залечить, ни склеить никакими средствами. И, сам того не осознавая, он давал мне призрачную надежду на то, что однажды всё изменится. Что он поймёт, что и как в жизни устроено и придёт ко мне, помнётся на пороге кабинета, сядет напротив меня и скажет мне заветное "папа"... а я без лишних слов подойду, прижму к себе, приму его и прощу всё, что он натворил. Несмотря на то, что Аэдор уходил по сути ни с чем - он все равно кричал о том, что я еще пожалею. Что его господин накажет меня за то, что я не присоединился к Разрушению. Я только усмехнулся - мой сын не знал о том, что я однажды уже пережил в детстве, что никогда не перейду на сторону Разрушения даже под страхом смертной казни. Я уже умер. ...Он вышел из толпы разрушителей. Я невольно залюбовался им - статный, высокий и подтянутый, мой сынок. Несмотря на наши разногласия - я любил его, На его лице зияли раны, которые он принципиально не сводил - уж он-то, сын алхимика, знал, как это делается, нужные зелья сварить бы он смог. Но, видимо, его принципам было объяснение - он хотел показать, что более ничего не связывает его со мной, что он отказывается от своих корней. Аэдор достал свиток из своей дорожной сумки и стал читать: -Согласен ли ты, Иоганн... -Давай без формальностей, Аэдор, - я вздохнул. Он пожал плечами и свернул свиток. -Присоединишься ли ты к нам, nam'e? - спросил он, а я улыбнулся - он не менялся. Абсолютно не менялся. -Каковы условия? Аэдор ухмыльнулся, и рваные раны на его лице стали смотреться еще зловеще. -Ты отдашь свою душу нашему Богу, - начал он тихо в полной тишине, - ты будешь служить ему верой и правдой! Ты будешь с нами до конца, своего или нашего, - наглая ухмылка. -Ты приведешь в наш клан новых адептов разрушения! Ты согласен, Ио? Я скромно посмеялся и замолчал. -Ну так что? - ему не терпелось узнать, что же я отвечу, хотя он и сам прекрасно знал. Но он надеялся — так же, как и надеялся я, на то, что каждый примет сторону другого. -Аэдор, я думал, что ты не так глуп, - он поднял левую бровь вверх. -Твоя наивность меня поражает. Таурл'иэ НИКОГДА И НИКОМУ НЕ СЛУЖИЛИ! - я начал натягивать нити магии крепости, которые позволили бы мне выдворить непрошенных гостей из поместья. Аэдору, естественно, вход в поместье был открыт, но я должен был выгнать тех разрушителей, которые пришли вместе с ним. Я медленно поднял руки и представил, как их вышвыривает из крепости. -Но.., - начал было Аэдор, но я завязал нити в узел и крикнул: -Прощай, сынок! Знай, что ты умрешь рабом! Все находящиеся в зале исчезли. Я же повернулся к Джеан, которая сидела позади меня в кресле и дрожала, подошел, стал на колени перед ней и нежно погладил её по голове. -Это были Узы Мэнора, - ласково сказал я её. Моя девочка дрожала, я обнял её. -Так можно выгонять из твоего жилища нежеланных гостей. В Крепости Теней узы, конечно, посильнее, но и здесь не такие уж и слабые. -Они... не сделают ничего? - спросила дочка, расслабившись в моих объятиях. Я взял её на руки. -Нет, - я улыбнулся, - ничего. Будь спокойна. *** -Папа. Джеан. Джеан для меня всегда была олицетворением послушания и затаённой мудрости созерцателя, который изучает мир, смотрит на него глазами наивного ребёнка, готового к чудесам, но абсолютно не верящего в его чистоту. В моём личном цветнике Аэдор был сорняком, буйным плющом, растущем на камнях и занимающим всё доступное ему пространство, разрастаясь во все стороны и тянувшемся к солнцу, которое, однако, его убивало, опаляло, из-за чего края его листьев были сожжены дочерна. Джеан же была другой, она была кустом шиповника - ещё не розой, но уже и не сорняком, уже не дикая, но ещё непослушная и своенравная. После первенца, который разбил остатки моего вырванного с корнем сердца, девочка была спасением путника в пустыне - я наслаждался позабытым чувством прилива сил, растекавшихся по моим венам и будоражащего кровь, она стала бальзамом на мою душу. Аэрин снова покинула меня, и я проглотил обиду, сконцентрировавшись на единственном ребёнке, который был со мной. Любовь к свёртку в моих руках, бывшему маленькой девочкой, пустила корни на пепелище у меня в груди, вытеснив олово. Рождение дочери сделало меня немного мягче, и я снова почувствовал себя живым. Детство. Теплая кроватка. Мягкий плюшевый мишка, который греет лучше, чем заклинание согревания. Папа, который каждое утро заходит, чтобы поздравить с началом нового дня маленькую Джину. Его большие, сильные руки, которые поддерживают малышку и вынимают ее из кроватки. Его прищуренный добрый взгляд, косматые брови, над которыми всегда смеётся девочка. Его красивое и мужественное лицо всегда напоминало ей о тех сказках, которые он читал на ночь. Она знала, что Он - тот рыцарь, который спасает принцессу от кровожадного дракона, просто он уже старый. И море... Море - неизменный атрибут всех ее прогулок. Она обожала Мортейг-Мэнор, а так же море, расположенное за замком. Она бегала по песку, на нем оставались небольшие следы, морской ветер развевал волосы за ее спиной. А я ждал. Я ждал её на вечерние занятия, а занимались мы всем - магией, технологией, боевыми искусствами. Я любил и оберегал её так, словно она была самым бесценным сокровищем на свете. Собственно говоря, для меня так и было — кому я был нужен кроме неё? Я жил ради неё и дышал ради неё, А когда она выросла... Я оберегал её. Оберегал ото всех, кто мог бы покуситься на мою девочку. Я ненавидел парней, которые пытались воспользоваться ей, хотя она сама была не промах — не давала себя в обиду. «Ещё не время», - думал я и смотрел, как Джеан пытается убить сотворенного мною фантома. «Ещё не время», - думал я и смотрел, как багровеет лицо Бехолдера Гальдара — как я мог посметь отказать ему в руке дочери, которая так идеально подходила его внуку? «Ещё не время», - думал я и смотрел, как она заканчивает Академию Равновесия и выбирает свой дальнейший путь. А потом Джеан сделала то, чего я так боялся — она связалась с таким же побитым жизнью алхимиком как и я. Мог ли он сделать её счастливой? Нет — я подозревал. Нет — я так думал. Нет — я просто был уверен в этом. А потом я совершил две самые страшные ошибки в своей жизни. Сначала я собственными руками подтолкнул её к нему, а потом... Но это совсем другая история. ...Джеан лучезарно улыбалась. Обычно молчаливый и стеснительный Артналаеон болтал без умолку со мной. Я улыбался и внимательно слушал то, о чем рассказывает однокурсник дочери — я уважал мальчика за интеллект и проницательный ум, которым он был наделен с лихвой. Где-то в глубине души я испытывал к нему симпатию на то, что он был похож на меня — такой же несчастный и униженный жизнью, он смог подняться из глубин Бездны и побороть себя, став чем-то большим, чем просто ребёнок опального генерала. По ходу разговора я внимательно наблюдал за ним и видел, какие взгляды Артналаеон кидал на неё украдкой. Стоило ей поднять глаза и посмотреть на него — он отводил взгляд либо в пол, либо в сторону. Она задумчиво кусала губу, а я думал, чем бы отвлечь её от расстройства, которая сквозила в её глаза. -Джеан, а ты что думаешь? - спросил я. Она перевела на меня расфокусированный взгляд. Я нахмурился. «Ты уже минут десять сверлишь взглядом Артналаеона, не стоит делать это так открыто». Вечером перед сном я пришел в её комнату. Джеан сидела перед большим зеркалом и расчесывала вымытые волосы, задумчиво разглядывая свое отражение. -Он - настоящий мужчина, - я начал с порога. -А, чего? Ты о чем?- пробормотала девочка, не глядя на меня. -Он боится тебя, - я беззлобно усмехнулся, решив сделать её немного счастливее — раскрыв карты и обозначив картину. -Буду с тобой откровенен - любовь к нему не сахар, и я бы не советовал тебе с ним связываться. Слишком он... сложный. Я бы сравнил его с паззлом на тысячи кусочков, он складывается долго и нудно, это кропотливая работа. И к концу сбора ты внезапно осознаешь, что несколько частей потерялись... Тебе будет очень сложно, ты огненная, порывистая, нетерпеливая, он же ожидает нужного момента для удара и никогда не будет тратить силы понапрасну. Он выпьет все твое терпение и попросит добавки, а у тебя закончится сей редкий напиток. Он отравит твою душу ядом сомнения, ты будешь биться в агонии и требовать лекарства, но на момент отравления у него его не будет. Он принесет тебе лекарство слишком поздно, когда ты уже почти зачахнешь от недоверия и тоски по несбывшимся надеждам. И так будет повторяться по кругу, раз за разом... Колесо фортуны. Когда ты находишься на пике - ты будешь счастлива, ты будешь смотреть на него и боготворить, а когда жизнь будет опускать вас - ты будешь кричать, что ненавидишь его. Но он... он настоящий мужчина, поверь тому, что я говорю. Ты еще слишком маленькая и упрямая, чтобы понимать то, что я пытаюсь тебе объяснить, но все же я надеюсь, что ты сделаешь правильный выбор. Зачем я это сделал? Зачем, сам того не ведая, я поддался на эмоции, которые она излучала, и дал ей надежду? Уж лучше бы я принял предложение Бехольдера, и мне бы не пришлось делать того, что я сделал потом, через двадцать лет. Благими намерениями выстлана дорога в персональный Ад.
|